Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

его и тревожится за их взаимное чувство. «Вспышки гнева, обидные слова, которые они периодически бросают друг другу, — только проявления подлинной любви и привязанности <...> Этот мотив ссоры, заканчивающейся примирением и только подтверждающей подлинность и глубину любви, станет одним из центральных в “панаевском цикле”. Примерно так и складывались отношения Некрасова и Панаевой в реальной жизни»[203]. Главная характеристика, которую поэт дает себе самому в этом стихотворении, — «безумный, но любящий». В некотором смысле противопоставление здесь даже излишне: нет никаких сомнений в том, что Некрасов искренне, глубоко и до безумия сильно любил Авдотью Яковлевну. Нет никаких сомнений в том, что и она платила ему взаимностью. Как могли, они соединили свои судьбы. Тем более горько сознавать, что слово «счастье» в его исконном значении неприменимо для описания их отношений и их союза. В нем было всё: скандалы, измены, многочисленные попытки разрывов, изматывающие объяснения, было ощущение полнейшей невозможности жить друг без друга и одновременно нестерпимости дальнейшей близости, были прощения, бурные примирения, периоды почти спокойствия, почти благополучия. И над всем этим царила горькая, трагическая, почти шекспировская по тону поэзия:

Постой!

Не я обрек твои младые годы

На жизнь без счастья и свободы,

Я друг, я не губитель твой!..

Но ты не слушаешь...

По оправданиям, которые слышатся в этих строках, легко восстановить упреки, которые адресовались Некрасову. Имелись ли у них основания?

Некрасов был человеком, с одной стороны, крайне неуравновешенным, вспыльчивым, горячим, активным и в определенных обстоятельствах до крайности энергичным, с другой — подверженным суицидальным настроениям, склонным к длительным депрессиям, унынию и мизантропии. Естественно, главным свидетелем этих состояний, на кого прежде всего обрушивались то ледяные, то кипящие волны некрасовских страстей, была Авдотья Яковлевна, сама зачастую становившаяся объектом раздражения или злой насмешки. Она вспоминала: «На моих глазах произошло почти сказочное превращение в наружной обстановке и жизни Некрасова. Конечно, многие завидовали Некрасову, что у подъезда его квартиры по вечерам стояли блестящие экипажи очень важных особ; его ужинами восхищались богачи-гастрономы; сам Некрасов бросал тысячи на свои прихоти, выписывал из Англии ружья и охотничьих собак; но нельзя, чтобы кто-нибудь видел, как он по двое суток лежал у себя в кабинете в страшной хандре, твердя в нервном раздражении, что ему все опротивело в жизни, а главное — он сам себе противен, то, конечно, не завидовал бы ему... В хандре он злился на меня за то, что я уговаривала его изменить свой образ жизни, который доставлял ему по временам такие мучительные страдания <...>»[204].

Помимо постоянных и тяжелых припадков ипохондрии, Некрасов был подвержен болезненной мнительности. Тридцати двух лет от роду, он уже чувствовал себя смертельно больным — умирал от неизвестной горловой болезни, предполагая у себя самые страшные диагнозы. Доктора как будто поддерживали его уверенность в дурном исходе дела. Это умирание растянулось на годы, окрашивая жизнь самого поэта и его близких в самые мрачные краски. Авдотья Яковлевна рисует в своих воспоминаниях фрагмент их жизни в момент обострения болезни летом 1858 года: «Мы сидели в саду, Некрасов был закутан в плед, потому что уже давно стал чувствовать боль в горле, и в этот год голос у него совсем пропал. Он лечился у доктора Шипулинского, который находил очень серьезной болезнь его горла. Настроение духа у Некрасова было самое убийственное, и раздражение нервов достигло высшей степени. Он иногда по целым дням ни с кем не говорил ни слова. Ему казалось, что он должен скоро умереть, и трудно было отвлечь его от этих мрачных мыслей»[205]. Особенности своего темперамента: легкость перехода от крайнего уныния и ожидания смерти к ощущению полноты жизни и обратно, постоянная угнетенность выдуманным или настоящим недугом, неумение вырваться из сетей хандры — Некрасов великолепно отразил в лирике:

Я сегодня так грустно настроен,

Так устал от мучительных дум,

Так глубоко, глубоко спокоен

Мой истерзанный пыткою ум, —

Что недуг, мое сердце гнетущий,

Как-то горько меня веселит, —

Встречу смерти, грозящей, идущей,

Сам пошел бы... Но сон освежит —

Завтра встану и выбегу жадно

Встречу первому солнца лучу:

Вся душа встрепенется отрадно,

И мучительно жить захочу!

А недуг, сокрушающий силы,

Будет так же и завтра томить

И о близости темной могилы

Так же внятно душе говорить...

Это стихотворение написано в 1854 году, когда поэту было всего 33 года, и до настоящей болезни и близости могилы было еще двадцатилетие. Понятно, что резкие перепады некрасовских настроений были лейтмотивом и без того непростой «семейной» жизни. Однако Авдотья Яковлевна терпела.

Первые месяцы их общей жизни прошли чрезвычайно деятельно, Некрасов создавал свой журнал, готовил первый номер «Современника», преодолевал бесчисленные официальные преграды. Понятно, что Панаева не могла быть в стороне от этого процесса и посильное участие в издании тоже принимала. В частности, в 1848 году вместе с Некрасовым взялась за написание романа, публикация которого должна была спасти журнал, обворованный цензурой. Роман назывался «Три страны света», сюжет придумывали совместно, писали, нисколько не претендуя на создание шедевра — роман должен был развлечь читателя, заполнив освободившееся место на страницах журнала. Но после завершения журнальной публикации роман выходил еще дважды отдельным изданием, значит, был востребован публикой. Вероятно, совместное писание большого прозаического произведения, занимавшего их время и мысли изо дня в день, могло восприниматься как игра, сближающая ее участников, словно позволяющая проживать разные жизни. Во время работы над романом Авдотья Яковлевна была беременна, ребенка ждала самозабвенно, несостоявшееся до сих пор материнство тяготило ее, ей было уже 28 лет — по меркам той эпохи возраст солидный. Но судьба этого простого счастья ей не послала: мальчик умер, не успев родиться. Через несколько лет эта трагическая история в точности повторится. Детей от Некрасова ей не суждено было иметь. Одно из самых безотрадных стихотворений «Поражена потерей невозвратной...» было написано Некрасовым под этим тягостным впечатлением.

Я жду... но ночь не близится к рассвету,

И мертвый мрак кругом... и та,

Которая воззвать могла бы к свету, —

Как будто смерть сковала ей уста!

Лицо без мысли, полное смятенья,

Сухие, напряженные глаза —

И, кажется, зарею обновленья

В них никогда не заблестит слеза.

Сухость глаз героини и ее сомкнутые уста — на них как будто наложена печать смерти, — «мертвый мрак кругом», ночь, которая не близится к рассвету, — всё говорит об ощущении конца, отсутствии будущего.

Будущее этой пары и вправду выглядело туманным. А о повседневности, которая предоставляла Авдотье Яковлевне множество забот и погружала в самую кипучую деятельность, отвлекая от мрачных мыслей о собственной жизни, замечательно написал К. И. Чуковский: «Она читала рукописи, сверяла корректуры, прикармливала нужных сотрудников. Некрасов давал обеды — самые разнообразные для самых разнообразных людей: цензорам и генералам — одни, картежникам-сановникам — другие, сотрудникам нигилистам — особенные, сотрудникам эстетам — особенные; для каждого обеда требовалось другое меню, другие манеры, другая сервировка, другой стиль. Все это она постигла до тонкости. С семинаристами — демократически проста, с генералами — великосветская барыня. Недаром вышла из актерской семьи: артистически играла все роли. С Чернышевским держалась так, с Фетом совсем иначе. Тут не было притворства и лукавства — это у нее выходило естественно, само собой, от души. Она стала чем-то вроде хозяйки гостиницы: вечно на людях, в суете, в толчее, полон дом